НЕМНОГО О ДУШИСТОМ ГОРОШКЕ, О СЧАСТЬЕ И О ТУРМАНАХ
Когда я вспоминаю о том давнем времени, в какое мне впервые довелось услышать о роке наследственности, противостоящем человеческому владычеству над живой природой,
передо мной возникает фигура гимназического законоучителя.
Я учился в южном городе. Он был тих и невелик тогда. Но белая широкая лестница
поднималась в нем на гору, носившую имя античного царя.
Мальвы цвели простыми желтыми и розовыми, со стерженьком посредине, цветами
у домиков на окраине, за оградами из серого камня-дикаря. За городом, у поворота дороги,
жгли известь, и место вокруг казалось испепеленным, но в апреле ковер тюльпанов,
протканный синими ирисами, расстилался возле той же дороги, на пологих склонах горок;
в мае тюльпаны сменялись красными узорами мака. Горки были невысокими, зубчатыми
и походили на маленькие сопки — над ними вспыхивали и долго стояли далекие,
огромные закаты, с тихим пыланием облаков, от которых багряный свет ложился на землю.
На грубых столах, вынесенных из кофеен прямо на панель, сыпался сухой треск домино,
а в двух шагах от улицы, у сырой стены во дворе, чащей вырастал дикий укроп
— там была сладкая духота и радужные следы улиток на обомшелом камне.
Колючая дереза свисала с обрыва над белыми древними фундаментами и развалинами,
которым было две тысячи лет.
…Потом северо-восточные ветры завивал и бурые смерчи над желтой, истрескавшейся глиной.
Смолой пахло в порту, где в мелкой малахитовой воде морские иглы неподвижно стояли
среди водорослей, напоминавших салат. Осенью запах рыбы заполонял город.
Волы тащили по дорогам высокие мажары с последними потемневшими копнами.
Степи были пусты, тяжелое зерно ссыпано в амбары, на соленых озерах садились
стаи пролетных птиц. Далеко виднелись деревни и хутора, крытые красной черепицей,
и далеко в звонком воздухе разносились украинские песни.
И все это было для нас, гимназистов, прекрасным, как юность.
Мы разъехались из нашего города. Но где бы мы ни были, мы всегда искали — в газетах,
в журналах, в радиопередачах — упоминаний о нем. Мы следили за тем, как он рос.
И вот мы узнали, что он уже в числе восьмидесяти четырех советских городов
с населением свыше ста тысяч. По-прежнему он славился рыбой, но теперь oh был шумен,
знаменит своим заводом и неисчерпаемыми залежами железных руд,
— над ними в мои гимназические времена росли овсы и тощая пшеница помещика Олива.
И мы гордились нашим городом.
А теперь этого прекрасного города нашей юности не существует.
Он до основания разрушен гитлеровскими оккупантами. Две тысячи лет пронеслось над ним;
он был городом античным, городом средневековым, городом русским, городом советским.
И вот варварски уничтожено все, что строили люди, что мы помнили и чем гордились.
Мы знаем: город уже встает из праха. Он подымается над костями погубленных
в противотанковых рвах, замученных в застенках, погребенных под развалинами,
сложивших свои головы бойцов-защитников и партизан; там, в безыменных могилах,
остались наши сверстники, родные, товарищи…
Город встает из праха и станет еще прекрасней. Но то будет другой город. И поэтому нельзя забыть то, что было уничтожено. Нельзя, немыслимо ни забыть, ни простить истребителям, даже когда народ-герой, народ-труженик вовсе сотрет следы их страшной работы…
Гимназия, в которой я учился, была прочной, как бастион, серой, двухэтажной.
Мне трудно вообразить ее в руинах.
Тогда она нерушимой скалой высилась на Строгановской улице и носила имя Александра «благословенного». Классным наставником у нас был гимназический священник.
https://bio.wikireading.ru/2533